Фольклорное и христианское в поэтике Гоголя: проблемное поле
Вначале определимся в терминах. Фольклорное ― это дописьменная (или бесписьменная) сфера, это устное народное творчество, которое, среди прочего, не имеет отчетливо выраженного авторства, не имеет фиксированного текста (там нет, в частности, «основного» канонического и «дополнительного» факультативного вариантов). В целом фольклор не только имеет все признаки того, что позднее назовут «интертекстуальностью», но он, помимо этого, и базируется именно на интертекстуальности. Христианское ― это, если говорить о сфере культуры, изначально книжное, связанное с отчетливо выраженным, структурированным текстом, обязательно восходящим к совершенно определенному инварианту. Это, прежде всего, Писание, где главное ― новозаветный текст, в христианской традиции результирующий ветхозаветные пророчества и упования. Кроме того, если говорить о православной и католической традиции, то он непременно сопровождается еще и Преданием.
Долгое время в гуманитарной науке было принято противопоставлять фольклорное и христианское (понимая христианское как вариацию книжного). В изучении Гоголя это выражалось в преимущественном толковании его поэтики сквозь призму мифопоэтики, так или иначе устремленной к мифу вообще, [222] имеющему изначально устные, фольклорные коннотации; в том числе, и в славянской культуре. В последние годы гоголеведение пополнилось немалым количеством исследований, в которых рассматриваются архетипы гоголевской поэтики, однако эти архетипы рассматриваются исключительно сквозь призму мифа, т.е. устной дохристианской сферы.
Мне такая научная установка представляется частным случаем забавного и даже по-своему трогательного анахронизма. Да, совершенно бесспорно, что и Новый Завет также можно рассматривать в духе «Золотой ветви» Дж. Фрэзера, хотя каждый понимает, насколько это в наше время научно непродуктивно и на сколько десятилетий отстает от передовой линии современной гуманитарной науки. Но точно таким же анахронизмом является рассмотрение «фольклоризма» (мифопоэтики или архетипов) Гоголя без учета именно новозаветной специфики, при этом игнорируется почти девять столетий именно христианской книжности на Руси. Игнорируя десять столетий доминирования не язычества, а именно Slavia Orthodoxa в восточнославянском мире.
Попытаюсь на некоторых примерах показать проблемность кажущихся зачастую очевидными ряда научных положений в изучении гоголевской прозы.
Недавно успешно защищена докторская диссертация В.Д. Денисова «Ранняя гоголевская проза (1829–1834): пути развития, жанровое своеобразие, типология героев» (1). В работе Денисова имеется большой раздел, посвященный анализу соотношения «языческого» и «христианского» в художественной прозе Гоголя. Будучи вполне солидарен с ним в понимании значимости этого соотношения, я все-таки позволю себе ряд частных несогласий. Например, с резким определением в качестве «демонических» некоторых особенностей поведения гоголевских персонажей.
Вполне понимая, например, что догматически-церковное отношение к самоубийству, к «знахарям и колдунам», к «разгулу» и «бражничеству» является резко отрицательным и однозначно негативным, я , тем не менее, хотел бы обратить внимание на различие кругозора персонажей и позиции исследователя. Даже «готовность <…> расстаться с жизнью» (2) у героев «Вечера накануне Ивана Купалы» невозможно, как представляется, интерпретировать как вариант демонического отречения от Бога. Полагаю, что не только указанные выше персонажи не рассуждают и не мыслят своего поведения в таких формулировках и оценках, но и авторская интенция вряд ли в данном случае адекватно может быть описана при помощи подобного инструментария. [223]
Полагаю также, что и бражничество, и разгул в ментальности не только казаков, но и самого Гоголя могут быть поняты как грех (однако допустимый и, так сказать, освященный обычаем грех), но никак не «отречение от Бога».
В общем, «пограничные» ситуации, в нашем литературоведении актуализированные в подобной исследовательской стилистике после пионерских работ М.М. Бахтина в трудах Ю.В. Манна и его последователей, нуждаются, на мой взгляд, в несколько более глубоком осмыслении, чем это часто происходит. Разделение «языческого» и «христианского», «ночного» и «дневного» акцентируется ― по крайней мере, в гоголеведении ― научным (литературоведческим) языком описания, но в самом поэтическом мире Гоголя (а также как раз в миропонимании гоголевских казаков) эти пласты жизни ― как и фольклорное, и книжное ― отнюдь не являются какими-то антагонистическими, противоположными друг другу полюсами бытия, они гармонизируются в единстве человеческой личности определенного культурного типа. Все-таки не стоит забывать, что наша обычная исследовательская практика их вычленения имеет отчасти условный характер, но отнюдь не это разделение доминирует в мире Гоголя. Говоря московско-тартуским семиотическим языком, эта оппозиция вовсе не является структурообразующей для гоголевского поэтического космоса. Это, подчеркну, относится не только к кругозору героев, но и к авторской интенции.
Приведу пример. Опираясь на определенную научную традицию, рассуждая о слове «вечер», В.Н. Денисов замечает: «мифологическое <…> начинается <…> с заглавия <…> ибо вечер – граница дня и ночи – это “сумеречное”, пограничное состояние между светом и тьмой, жизнью и смертью, правдой и ложью» (3). Да, иногда в художественной литературе бывает именно так. В других случаях бывает не совсем так. А зачастую ― совсем не так. В общем же, можно сказать, что перед нами классический пример ложного универсализма, это такой «закон», который не «работает» во многих случаях. Его так же нельзя воспринимать как универсальный, как нельзя, на мой взгляд, упрощать соотношение «фольклорного» и «книжного», «языческого» и «христианского» (в том числе у Гоголя).
И здесь особой значимостью обладает категория «национальный образ мира», в которой снимается внешнее противопоставление «фольклорного» и «книжного», «языческого» и «христианского». Эта категория могла бы быть весьма полезной, например, при интерпретации гоголевского казачества ― в поэтике гоголевских текстов. [224]
Вряд ли корректно ритуальный бой Тараса Бульбы и Остапа истолковывать как нарушение пятой заповеди ― «Чти отца своего и мать свою…», к чему склоняется Денисов (4). А уж тем более связывать это с «гибельным следствием» (5) – «Кто ударит отца своего или свою мать, того должно предать смерти» (Исход 21: 12, 15). Думается, что Денисов, процитировавший этот жесткий ветхозаветный текст, с большей продуктивностью мог бы сопоставить подобное «законничество» и волю («широкую волю!») казака как начало, по духу своему противоположное жесткой законнической регламентации жизни. С другой стороны, это еще один пример ложного универсализма, в свое время «преодоленного» уже приходом Христа. Ясно, что Андрий и Остап чтят отца с матерью, но отнюдь не руководствуются при этом ветхозаветными критериями, грозящими неизбежным суровым наказанием виновного.
Денисов в своей работе, рассуждая о Сечи и казачестве, использует формулу «противоречивое единство». Соглашаясь в целом с подобной формулировкой, я все-таки настаиваю не на «паритете» различных, а то и противоположных начал («христианского и языческого, индивидуализма и товарищества»), а на доминировании системообразующего принципа. Совершенно ясно, что в кругозоре гоголевских персонажей (и самого автора) не может быть и речи о «паритете», «амбивалентности» и прочих проявлениях дуализма. Православная вера и «товарищество» (земной аналог соборности) ― это тот безусловный духовный и культурный ориентир, тот центр «национального образа мира», которым конституируется единство казачества. Если этот ориентир и не является в полной мере данностью, то во всяком случае он является заданностью.
Я совершенно согласен с суждением В.Ш. Кривоноса о недопустимости «чтения поверх поэтики» в истолковании гоголевских произведений. Он указывает несколько манипулятивных приемов, которые применяются в изучении Гоголя, в исследованиях, которые претендуют, как он выражается, «на статус последнего слова в гоголеведении» (6). К сожалению, сам Кривонос отнюдь не свободен от использования в своих работах подобных же манипулятивных приемов, когда речь идет о рассмотрении не очень близких ему интерпретаций гоголевского творчества. Поскольку монополизация такого широкого понятия, как поэтика, редукция поэтики до весьма тесных границ одного из множества научных направлений не может быть продуктивной по определению. Потому что в данном случае, по выражению М.М. Бахтина, начинаются типичные «драки на меже».
Как показано в работах С.В. Шешуновой, понятие «национальный образ мира позволяет объединить два направления отечественной [225] этнопоэтики ― анализ фольклорно-мифологических традиций в русской литературе и выявление ее „православного подтекста“, „православного кода“. Изучение словесного творчества в контексте православной традиции представлено ныне весьма широко. Однако некоторые из литературоведов, справедливо считающие эту традицию чрезвычайно важной и значимой для отечественной культуры, отказывают в причастности к ней большинству выдающихся русских писателей. Такова концепция истории литературы, предложенная М.М. Дунаевым и А.М. Любомудровым» , которые понимают эту традицию чрезвычайно узко. «Их подход исключает само понятие православного подтекста: согласно этим авторам, к православной традиции относятся лишь те произведения, которые выражают мысль о необходимости воцерковления и наглядно иллюстрируют те или иные положения катехизиса. Между тем, природа любой традиции такова, что она воспроизводится большей частью подсознательно ― не на уровне идеологии, а через непосредственное восприятие мира» (8). В этой связи я пытаюсь обосновать значимость понятия культурного бессознательного. Причастность творчества Гоголя православной традиции, как и других русских писателей, «определяется не тем, что он целенаправлено иллюстрирует ее постулаты» (9) в своих художественных текстах, не тем, что он представляет какую-то особую православную «идеологию», а тем, что в его поэтике проступают «характерные для православной культурной традиции особенности» (10).
Так, в «Мертвых душах», в «Ревизоре» и в «Выбранных местах из переписки с друзьями», как я пытался показать, не только присутствует, но и доминирует пасхальный архетип (11). Этот архетип невозможно редуцировать сведением его к фольклорно-мифологическим дохристианским аналогам. Точнее, можно, но при такой позиции и само христианство будет в культурном бессознательном исследователя помещаться в контекст одной из вариаций (или ересей) предшествующей ему традиции. Однако это вовсе никакая не «научная» позиция, а четкое выражение определенной идеологии исследователя. При этом обращаю внимание, что эта идеология внеположна интенции самого Гоголя. Нужно отдавать себе в этом отчет.
Для иллюстрации сказанного позволю себе привести пример не из области гоголеведения, вновь сославшись на исследование С.В. Шешуновой, которая пишет, что для выяснения вопроса о месте православной традиции в поэтике Солженицына «важно не то, что персонажи или автор „Красного Колеса“ говорят о Церкви, а то, что в центр итоговой эпопеи Солженицына поставлены Крест и слова о воскресении из мертвых». При этом «образ Красного Колеса сочетает в себе как [226] общеевропейскую символику, так и специфический семантический компонент, укорененный в восточнославянских представлениях о нечистой силе» (12).
Итак, понятие «национальный образ мира» позволяет не делить этнопоэтику на «фольклорную» и «литературную», «языческую» и «православную», не ограничивать архетипическую палитру гоголевской поэтики исключительно мифологическими конструктами, а рассматривать традиции народного творчества и христианской культуры как единую культурную почву, породившую русскую литературу и объясняющую феномен Гоголя в единстве национального образа мира.
Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект № 11-04-00496
1. Cм.: Денисов В.Д. Ранняя гоголевская проза (1829–1834): пути развития, жанровое своеобразие, типология героев. Дисс. на соискание учен. степени доктора филологических наук. СПб, 2012.
2. Денисов В.Д. Указ. соч. С. 26.
3. Там же. С. 28.
4. Там же. С. 119-120.
5. Там же. С. 120.
6. Кривонос В.Ш. Повести Гоголя: Пространство смысла. Самара, 2006. С. 7.
7. Шешунова С.В. Национальный образ мира как категория этнопоэтики русской словесности // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск, 2008. Вып. 5. С. 14.
8. Там же.
9. Там же.
10. Там же. С. 15.
11. Cм.: Есаулов И.А. Пасхальность русской словесности. М., 2004. Гл. 8. Пасхальность в поэтике Гоголя. С. 227–257.
12. Шешунова С.В. Указ. соч. С. 15, 16. [227]
Cтатья опубликована: Гоголь и традиционная славянская культура. Двенадцатые Гоголевские чтения. Новосибирск: Новосиб. изд. дом, 2012. С. 222-227.
9 комментариев
Иван Андреевич, спасибо за статью. Я ее еще не читала. Как всегда поражает Ваша виртуозность избежать крайностей, принципиально упрощающих взгляд на гоголевский мир и увидеть, найти позицию, наиболее адекватную для того, чтобы прикоснуться к богатсву и красоте мира Гоголя. Потому что зачастую его загоняют в разного рода идеологические рамки. Скажите пожалуйста, а где с Вашей точки зрения «начинается» интертекстуальность, если она присуща и фольклору также? Или вообще нужно перестать вести дискуссии по этому вопросу, если она присуща и фольклору? «В целом фольклор не только имеет все признаки того, что позднее назовут «интертекстуальностью», но он, помимо этого, и базируется именно на интертекстуальности». И как тогда различить фольклорную традицию и фольклорный интертекст? А есть у Шешуновой монография по докторской т.к. я видела только автореферат и монографию о «Няне из Москвы»?
Фольклор отличается тем, что не имеет никакого «канонического» стабильного текста. И «живет» фольклорная традиция именно свободой исполнителей и свободой импровизации. У меня есть глава в учебнике РФ для высшей школы «Введение в литературоведение» — «Традиция и художественное творчество», там я подробнее об этом пишу.
Что же касается С.В. Шешуновой, то, насколько знаю, полностью ее докторская диссертация никогда не издавалась. А части — издавались. Например: Национальный образ мира в эпопее А.И. Солженицына «Красное колесо». Дубна, 2005.
Спасибо за пояснения, но я немного о другом хотела спросить. О вариативности фольклора нам, конечно же, говорили в свое время. Был и специальный курс «Фольклор». Если я встречу где-то учебник, то, конечно, посмотрю т.к. у Вас всегда что-то новенькое есть. Меня интересует, например, такое: можно ли считать известное «не по замыслу Бояню, а по…» интертекстуальностью? Или это обращение к традиции?
В определенном аспекте, Женя, только в определенном аспекте. В фольклоре нет «отчетливо выраженного, структурированного текста, обязательно восходящего к совершенно определенному инварианту». Когда Юлия Кристева вводила понятие «интертекст», она основывалась на бахтинских диалогичности, полифоничности и других категориях, воплощающих non-finito. Но, согласно моей интерпретации, «освобожденных» от субъектов как носителей «голосов».
Я понимаю, кажется, что Вас смущает. Фольклор как таковой базируется на традиции. Это так. Постмодернизм, напротив того, основывается на отрицании традиции. И тем не менее…
Да, вариативность фольклора частично мешает механизмам интертекстуальности, действительно, свободной от субъектов как носителей “голосов”. У меня есть некоторые накопленные письменные размышления по этому поводу в дис. в теоретич.разделе. Если успею сейчас доделать некоторые технич.вещи, то представлю и часть этого в доступном печатном виде. Это четко как-то пока четко не разделяют, а проблема действительно интересная. Потому что одно и то же часто называют и интертекстом, и традицией.
Очень интересный взгляд на проблему фольклорного и христианского в поэтике Гоголя. Мне кажется, что подход, который предлагается к решению данной проблемы, мог бы помочь преодолеть многие искажения в интерпретациях гоголевских текстов.
Проблема фольклорного и христианского в поэтике Гоголя является весьма значимой. В советский период при изучении ранних произведений писателя фольклорное выводилось на первый план, а о христианский аспект игнорировался. Так же преподавали произведения писателя и в школе. Однако и на сегодняшний день данные тенденции в системе российского образования не преодолены. Это отражается и в школьных программах, в большинстве из которых, например, в цикле «Вечера на хуторе близ Диканьки» подчеркиваются «фольклорные традиции в создании образов, реальное и фантастическое, трагическое и комическое». О христианских идеях произведений ничего не говорится, слово «христианский», как правило, вообще не употребляется при характеристике гоголевских текстов.
Поэтому я считаю, что данная проблема крайне актуальна, и мне представляется верным подход к ее решению, заключающийся в применении к произведениям писателя понятия «национального образа мира». Согласна я и с тем, что многое в творчестве Гоголя является следствием его культурного бессознательного и демонстрирует его причастность к православной традиции, а не догматическое утверждение постулатов катехизиса. Ведь Гоголь был все-таки светским, а не духовным писателем, особенно в первых своих произведениях, хотя при этом всегда осознавал себя человеком православным.
Тем не менее хотелось бы кое-что уточнить. «..бражничество, и разгул в ментальности не только казаков, но и самого Гоголя могут быть поняты как грех (однако допустимый и, так сказать, освященный обычаем грех), но никак не «отречение от Бога». Что значит «допустимый и освященный обычаем грех»? И разве не всякий грех является в своем роде отречением от Бога, пусть часто и невольным, неосознанным?
И еще не очень поняла мысль: «Даже «готовность расстаться с жизнью» (2) у героев «Вечера накануне Ивана Купалы» невозможно, как представляется, интерпретировать как вариант демонического отречения от Бога. Полагаю, что не только указанные выше персонажи не рассуждают и не мыслят своего поведения в таких формулировках и оценках, но и авторская интенция вряд ли в данном случае адекватно может быть описана при помощи подобного инструментария». Но ведь герои произведения действительно помышляют о самоубийстве, впадают в грех уныния. Возможно, они и не расссуждают конкретно о своем «демоническом отречении от Бога» и даже не очень его осознают, но они явно грешат и при этом помощи у Бога не просят. И именно вследствие их грешного поведения зло и входит в их жизнь. Какова же здесь тогда интенция автора?
Давно существуют прекрасные исследования В.А. Воропаева, И.А. Виноградова, других ученых о православном мире Гоголя. Вышла уже и коллективная монография, в который и я принял участие: «Н.В. Гоголь и Православие» (М., 2004). Так что, если есть желание, материала для школьного и вузовского преподавателя сколько угодно.
Что касается «уточнений». Я имел в виду, что богатырская удаль (и ее атрибуты) в данном случае не могут быть «оппозиционны» православной вере ни в сознании героев-казаков, ни в сознании Гоголя. Слова «отречение от Бога» слишком сильны, слишком размашисты и слишком не отвечают самой сути гоголевского мира, чтобы я счел их адекватными. Рассматриваются совершенно конкретные тексты раннего Гоголя (например, «Ночь перед Рождеством»). Эти фразы перекочевали у меня из моего же отзыва офиц. оппонента на докторскую диссертацию В. Денисова.
Эти исследования лично мне давно известны. Но ситуация в российском образовании, особенно, школьном в большинстве случаев именно такая, какой я ее описываю.
Слова «отречение от Бога» — это цитата из докторской диссертации В. Денисова? Немного сложновато понять вне контекста, что именно имеется в виду по «отречением от Бога». Слова действительно весьма сильны.
По поводу богатырской удали казаков и ее атрибутов (речь идет о «Тарасе Бульбе», конечно) не могу не заметить, что в поведении казаков действительно было много такого, что не соответствовало православной вере. Например, за православную веру убиваются младенцы, отрезаются груди у женщин, сдирается кожа и пр. Я согласна с тем, что в сознании казаков такое поведение, как ни странно, не оппозиционно православной вере. Но можно ли утверждать то же о сознании автора? Ведь авторская позиция нигде не проявляется однозначно. И даже если и это так, то как все-таки должен отнестись к данному произведению православный читатель?
Вот, например, моя сестра в школе, когда изучали «Тараса Бульбу», спрашивала у меня: как же казаки воюют за православную веру, утверждают, что они православные, а при этом такие зверства творят? Как вот это объяснить? Сам Гоголь объясняет дикими временами. Но мне кажется, что авторская позиция здесь все же намного глубже и связана действительно именно с «национальным образом мира». На мой взгляд, это понятие, очень верно выделенное, все-таки еще требует уточнений и более детальной разработки.
Про «Ночь перед Рождеством» очень бы хотелось прочитать Ваш отзыв. В этой статье, как я понимаю, затрагиваются такие произведения, как «Вечер накануне Ивана Купала», «Тарас Бульба», а в остальном дается общая характеристика творчества Гоголя. Кстати, в рассуждениях о слове «вечер» не очень ясно — о каком заглавии идет речь — о названии рассказа или всего цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки». «Ночь перед Рождеством» очень часто трактуют лишь в свете фольклорной традиции, а ведь там крайне значимым является христианское начало, и оно, как мне кажется, все-таки у Гоголя всегда на первом плане и не только в этом, но и во всех его произведениях.
Нужно просто понимать, что на отдельных примерах я пытаюсь показать «технологию» некоторых общетеоретических принципов. И здесь. И в других работах.
Поэтому в данном случае абсолютно не важно «о каком заглавии идет речь». Ибо речь идет — на самом деле — именно о «пограничности» самого слова «вечер». И даже вообще о «пограничности» как таковой. Именно это важно, а не другое. Эту мнимую — «мифологическую» — аксиоматичность я и подвергаю сомнению.
Далее. Для того, чтобы правильно понять несколько абзацев, где идет о соотношении казачьего «товарищества» и православной веры, нужно хорошо помнить, что писал об «иерархии физических и духовных способностей» Ю.В. Манн в своей книге «Поэтика Гоголя», а также что писал я сам в книге «Спектр адекватности в истолковании литературного произведения» (1995), во многом построенной на полемике с Ю.В. Манном.
Научная работа, в отличие от художественного произведения, предполагает, что читатели (т.е. коллеги по «цеху») хорошо разбираются в актуальном научном контексте. Поэтому некоторые положения и не проговариваются снова и снова. Они ясны по умолчанию.
Последние записи
Последние комментарии
Архивы